Обезьяна

В некоторых племенах Южной Азии были кланы с тотемами обезьяны. Обезьяну считают предком многие племена восточных и юго-восточных районов Тибета. Среди племен даже существует мнение, что тибетцы возникли в результате брака между ведьмой Багрин-мо (Демоница Ущелья) и царем обезьян Багрин-по (Демон Ущелья). Европейцы же подчеркивают карнавальную (дьявольскую) природу обезьяны. Во французских традициях обезьяна ассоциируется с любовью, у немцев с безрассудной любовью, у англичан с пьянящим и дурманящим весельем.

Если обратиться к соннику Артимидора "Обезьяна означает человека коварного и обманщика. Псоглавая обезьяна имеет то же значение, а вдобавок приносит эпилепсию, ибо это животное посвящено Селене так же, как, по словам древних, и эта болезнь" . Ренессанс обожал обезьяну. "Воплощение нечистой силы, аналог шута, но в то же время поэта, художника и ученого — как «обезьян природы» (simia naturae), постигающих ее через подражание ей (Боккаччо пишет: «Я прямо признаю поэтов обезьянами и считаю благороднейшим делом достигать искусством того, что производит всей своей мощью природа»), она, вероятно, по праву может считаться самым метаномическим существом во всем символическом зверинце, подобно тому, как и в настоящем зверинце, обезьяна в клетке вызывает всегда совершенно особое, по-своему драматическое чувство. Низший уровень душевной жизни, тот уровень, что роднит человека с животным, проступает в ее образах с надрывной, на грани отчаяния, остротой. Как в луврском «Умирающем рабе» Микеланджело (1513; в каменном нон-финито постамента, в его нарочито грубой фактуре виднеется обезьянья морда) либо в «Мартышках» Брейгеля (1562). Кажется, что фатальная ограниченность обремененного телом духа — в контрасте с его запредельными чаяниями — и вся связанная с этим тоска отчуждения яснее выражается именно столь физиогномически родственной, но все ж не своей, животной мордой, чем человеческими образами и аллегориями (представим себе, что Брейгель изобразил бы не прикованных цепями мартышек, но человека в клетке на фоне тех же щемящее свободных, но недоступных морских далей — вряд ли картина от этого выиграла бы). Не будь никаких обезьян в природе вообще, Ренессанс их, по-видимому, обязательно выдумал бы, настолько насущно важными оказались они для его арт-умозрений, составив символический и куда более популярный аналог кентавра, которого, в отличие от обезьяны, нельзя было нарисовать с натуры. Творческий интеллект выражает тут свои плотски-духовные метания, озарения и тупики с подкупающей откровенностью. Традиция живет и у Рембрандта: в портрете его друга, поэта и мецената Яна Сикса (1654)23 тоже есть, как и в мраморе «Раба» Микеланджело, скрытая «обезьяна искусства»: проступая в волосах, она кажется привязанной к шляпе, словно непосредственно рождается из головы поэта. К тому же образы Ренессанса усеивает и масса вполне обыденных обезьян, обычно прикованных к гире или просто к стене согласно распространенному житейскому или, раз речь идет об арт-пространстве картины, аллегорическому навыку. Экзотические существа позволяют острее ощутить, ощутить в произведении — хотя, впрочем, и в жизни, в том случае, если мы жалеем их уже не через раму, а сквозь клетку — феномен «человека и зверя», метафизические границы тела, равно и животного и человеческого.